Письма другу о пользе философии.

     Так познакомились мы со строгой, но прекрасной Дамой - Философией. Ее ясные как солнце аргументы убедительно звучали даже за тюремной решеткой и им, с сомнением и радостью, внимал заключенный - последний римлянин Северин Боэций. Однако, несмотря на поддержку и утешение Философией, мудрый узник был казнен, и вместе с его смертью закончилась тысячелетняя эпоха античной философии, эпоха, давшая миру величайших мыслителей и нетленные сокровища мудрости.

     Что - ж, исторические эпохи приходят и уходят. И все-таки грустно расставаться с полюбившимися нам сокровищами нашего призрачного философского музея, с бочками Диогена, с ветвистыми рогами софистов, с Садом Эпикура и даже со страшными платоновскими андрогинами...

     Чтобы не было так грустно расставаться с жемчужинами античной философии из нашей призрачной коллекции, позволим себе сегодня с некоторой долей здорового скептицизма отнестись к столь уважаемым нами древним мудрецам. Человечество ведь, часто, смеясь, расстается со своим прошлым, а уж философия тем более.

     А поможет нам в этом великий насмешник всех времен и народов, римский сатирик Лукиан. Он посмеялся над всей античной философией, посмеялся тонко, иронично и с глубоким знанием предмета. Дело в том, что Лукиана сам был философом и знал философскую мудрость не понаслышке. Поэтому в его сатирах нередко в качестве действующих лиц присутствуют и древние мудрецы, и сам сатирик.

     В нашем музее хранится несколько философско-сатирических писем другу, которые написал Лукиан и где речь идет именно о знакомых нам древних философах и их учениях.

     Заглянем в одно из этих писем:

     - 'Каким важным ты вернулся к нам из Афин и как высоко держишь голову ! Ты не удостаиваешь нас даже взгляда и не принимаешь участия в общей беседе. Ты стал каким-то высокомерным. Хотел бы я знать, откуда у тебя этот странный вид и что за причина всего этого?'

     - 'Какая же может быть другая причина, мой друг, кроме счастья?'

     - 'Что ты хочешь этим сказать?'

     - 'Разве тебе не кажется удивительным, что я вместо раба стал свободным, вместо нищего- истинно богатым, вместо неразумного и ослепленного - человеком более здравым'.

     Оказывается, приятель Лукиана познакомился в Афинах с одним философом и так проникся его учением, что позабыл обо всем на свете:

     'Представляешь, все слова учителя я воспринял с жадной и открытой душой, хотя и не мог отдать себе отчета в том, что со мной происходит. Испытывал же я всякого рода чувства: то был огорчен, слыша порицания того, что мне было дороже всего - богатства, денег, славы, и едва не плакал над их разрушением. А то они казались мне низменными и смешными, и я радовался, как бы выглядывая из мрака моей прежней жизни на чистое небо и великий свет. И, что удивительнее всего, душа моя приобретала все более острый взор. А раньше я и не замечал, что она была слепа!'

     И вот, после этого философского прозрения, друг сатирика стал присматриваться ко всевозможным житейским явлениям и очень скоро понял, насколько они смешны, жалки и непостоянны. Презирая все обычные блага и считая погоню за ними препятствием для истинных занятий, он вынырнул из повседневной жизни и оглянулся на все окружающее. Однако, сомнения не покинули юного философа, а наоборот, их стало еще больше:

     - 'Об этом мире, который философы именуют космосом, мне долго не удавалось узнать ничего - ни как он произошел, ни кто его создатель. Не ведал я также, где его начало и какова его конечная цель. Тогда я стал рассматривать мир по частям, но это только увеличило мое недоумение: глядя на звезды я сгорал желанием узнать, что они такое. Но наиболее непонятным и загадочным представлялось мне все, что касалось луны. Наконец, молния, пронизывающая тучи, низвергающийся гром, дождь, снег, град - все это было для меня неразрешимой загадкой!'

     В таком мятущемся настроении новоиспеченный философ обратился к своим братьям по разуму - философам. Он ходил и к стоикам, и к эпикурейцам, и к платоникам, и к другим мудрецам, так как надеялся, что они сумеют ответить на терзающие юную душу вопросы:

     'Я выбрал среди них лучших - если свидетелями достоинства считать угрюмое лицо, бледный цвет кожи и густую бороду, и действительно, на первый взгляд, они показались мне людьми красноречивыми и знакомыми с небесными и земными явлениями. Отдав в их распоряжение себя и изрядное количество денег, я попросил их объяснить мне устройство вселенной. И с таким рвением принялись они счищать с меня мое прежнее невежество, что привели меня в еще большее замешательство, окатив целым дождем первопричин, целей, атомов, пустоты, материй, идей и прочего. Но всего печальнее было то, что мои наставники ни в чем не соглашались друг с другом. Напротив, каждый из них оспаривал мнение другого и стремился к тому, чтобы я признал его правоту'.

     Лукиан успокаивает своего приятеля и говорит ему, что сам в свое время был любителем мудрости, беседовал с самой философией, с Платоном и с истиной и, слушая мудрецов, сидел как в театре, заполненным десятитысячной толпой, с высоты наблюдая за происходящим. Лукиан, прикидываясь простаком, недоумевает - неужели великие философы спорят об одном и том же и не имеют одинакового мнения. Он хочет хоть как-то оправдать мудрецов. Однако, его разочарованный друг неумолим:

     'Ах как бы ты посмеялся , если б послушал их речи, полные хвастовства! Ничем не возвышаясь над нами, ползающими по земле, философы видят не лучше своих соседей, а иные по старости и немощи и вовсе близоруки. И, тем не менее, они утверждают, что различают границы неба, указывают размеры солнца, проходят по надлунным пространствам и, точно свалившись со звезд, определяют их величину и вид.

     Часто они не в состоянии ответить на такой простой вопрос - какое расстояние от Рима до Афин, зато точно знают, каково расстояние между луною и солнцем.

     И разве не доказывает тупости философов и полного невежества их то, что, говоря о предметах, далеко не ясных, они не довольствуются предположениями, но упорно настаивают на своей правоте'.

     Пораженный этим суровым приговором Лукиан пытается хоть как-то защитить философию. Он говорит другу - неужели ты, будучи так молод, мог различить, кто как философствует? Ведь истинные взгляды не всегда выступают наружу, они есть нечто сокровенное и открываются в словах и беседах позднее и лишь косвенным образом. Да и среди самих философов встречаются приличные люди:

     Услышав эти оправдания, друг Лукиана просто взрывается от гнева:

     'И эти-то философы презирают всех людей, о богах говорят самым неприличным образом и, окружая себя молодежью, легко поддающейся обману, с трагическим пафосом рассказывают общеизвестные истины о добродетели и учат искусству безнадежно запутывать в рассуждения. Своим ученикам они расхваливают постоянство, твердость, умеренность. Но вот они остались наедине с собою: трудно описать, чего они не съедают, с каким наслаждением обсасывают грязь с медяков, и какому разврату предаются!'

     Что нужно сделать с такими людьми?! Конечно же, истребить! Приговор приведет в исполнение сам Громовержец, и все философы с их диалектикой будут истреблены безжалостной молнией Юпитера!

     Конечно в этих остроумных обвинениях философов и философии очень много несправедливого. Это понимал и сам Лукиан. Резкость своих нападок он часто пытался смягчить, утверждая, что его сатира направлена не столько против самой философии, сколько против ее отдельных недостойных и корыстолюбивых представителей. В одном из своих памфлетов Лукиан, напротив, жалеет так называемых 'домашних философов', которые находились на службе у знати и подвергались всяческим унижениям.

     Так что не будем торопиться порицать Лукиана за его, пусть даже кое-где несправедливую критику философии и выбрасывать из нашего философского музея его письма другу. Этот 'Вольтер античности', как назовут потомки великого сатирика, не давал философии окостенеть и тихо умереть, самодовольно думая, что истина уже в кармане. За это ему всегда должны быть благодарны философы.

     Убийственный и ниспровергающий смех Лукиана создал ему мировую славу. Однако, как это часто бывает, в глубине его беспощадной сатиры и острейшего сарказма залегало глубокое страдание, 'видимый миру смех' сопровождали 'невидимые миру слезы', слезы по поводу неспособности философов постичь мир и преобразовать жизнь на действительных началах разума и человечности. И уже не столько веселый сатирик, сколько страдающий мудрец и философ Лукиан писал:

     'В Риме все улицы и площади полны тем, что людям дороже всего. Наслаждение течет вечным грязным потоком и размывает все улицы. В нем несутся, догоняя и перегоняя друг друга, сребролюбие, клятвопреступление и все роды низменных наслаждений. С души, омываемой со всех сторон этими потоками, стираются стыд, добродетель и справедливость, а освобожденное ими место заполняется илом, на котором пышным цветом распускаются многочисленные цветы зла'.

Литература

1. Лукиан. Избранное. - М. - 1996.

2. Культура Древнего Рима. В 2-х тт.- М. - 1982.

3. Античная литература. Под ред. Тахо-Годи А.А. - М. - 1986.

4. Радциг С.И. История древнегреческой литературы. - М. - 1959.

5. Чанышев А.Н. Курс лекций по древней и средневековой философии. - М. - 1991.